Появилась первая группа всадников. Кони шли широкой рысью, и через полчаса этих гостей следовало ждать в замке.
— Ах, скорее бы кончились и балет, и бал, — сказала Анна-Женевьева, — все это так скучно! Я люблю музыку, люблю танцы, но любить господ придворных — выше моих сил, Луи.
— А я так и вовсе их терпеть не могу! — подхватил тот.
Кардинал отправился в дорогу накануне. По его соображениям, весь путь должен был занять около пятнадцати часов. Он переночевал в Сарселе и оттуда тронулся дальше с таким расчетом, чтобы прибыть в Шантильи засветло. Придворные дамы и знатные гостьи расселись по экипажам и двинулись в путь с рассветом. Кавалеры, предпочитавшие добираться верхом, сели в седло ранним утром. Его величество тоже решил ехать верхом в сопровождении своих мушкетеров. Музыкантов и танцоров он отправил заранее, и они должны были уже ждать его в замке. С ними поехал и л’Анжели.
В течение нескольких часов на замковом мосту было не протолкнуться. Неторопливые экипажи мешали всадникам, носилки кардинала удалось втащить во двор лишь с большим трудом. Анна-Женевьева помогала матери — стоя рядом с ней на лестнице, приветствовала гостей. Луи побежал встречать знакомых офицеров.
К полуночи все наконец устроились на ночлег.
А рано утром его величество потребовал к себе музыкантов. И школил их до обеда.
Анна-Женевьева, как могла, развлекала фрейлин королевы.
— А где же мадемуазель де Бордо? — спросила она.
— Мадемуазель де Бордо выходит замуж, — ответили ей. — Все решилось так быстро, что никто ничего не понял, и в Лувре ее уже нет.
— За герцога де Меркера? — на всякий случай уточнила Анна-Женевьева.
— За простого дворянина! И он ее увозит куда-то в Бретань, в глушь! Она сошла с ума. Бедная Катрин… Отказать герцогу!.. Безумие, безумие!..
В это же время госпожа де Конде принимала у себя в покоях ее величество Анну Австрийскую, а также дам своего возраста и положения. Королева с удовольствием делилась столичными новостями — ей нравилось быть в центре внимания взрослых дам.
— Вы знаете, мадам, что за сюрприз устроил Красному герцогу один парижский чудак? — обратилась она к хозяйке замка. — Он объявил себя незаконным сыном его преосвященства! И знаете, есть основания верить этому…
— Отчего же верить? — удивилась госпожа де Конде. — Кардинал не может признать своего бастарда!
— Оттого, что этот молодой человек все еще жив. Только — тсс! Об этом громко не говорят… Кардинал отправил его из Парижа то ли в Марсель, то ли в Брюссель. Если он пожалел чудака, то это неспроста…
— В Брюссель? К королеве-матери?
— О!!! Но в этом нужно непременно убедиться!..
* * *
Балет и бал были назначены на вечер — после ужина. И это было большим огорчением для герцога Конде — молодые придворные, получившие роли в балете, не могли по достоинству оценить творения герцогских поваров. Поди попляши с набитым брюхом…
Слуги расставили в зале стулья и кресла, принесли даже старые резные скамьи, помнившие еще давнего владельца замка, коннетабля Анна де Монморанси. В дальнем углу расположился оркестр. Король, взволнованный и одетый кое-как, сделал последний выговор Мулинье и Жюстису. Потом, увидев входящих в зал дам, он смутился и побежал переодеваться в пышные юбки и огромный чепец торговки приманками.
Последними вошли королева и кардинал. Для них были приготовлены кресла в первом ряду. Пажи поднесли им красиво переписанные либретто «Мерлезонского балета».
Сюжет его был прост — проще некуда. Король едет охотиться на дроздов, которые в осеннюю пору вкусны и жирны. Труднее всего было найти танцора на роль короля. Кому попало ее не дашь, а танцевать самого себя Людовик не желал. Он любил либо героические, либо совсем уж потешные роли. А что героического в охоте на дроздов? Людовику милее была роль торговки — король получил огромное удовольствие, придумывая движения и костюм. А чепец помог смастерить л’Анжели, ловко управлявшийся с ножницами и иголкой.
Балет начался. Первыми танцевальный король и его свита встретили на пути фламандцев. Тяжеловесных, основательных фламандцев. Навстречу фламандцам затанцевали грациозные пажи, и король, следя за танцем в приоткрытую дверь, морщился — опять оркестр задал неверный темп! И вот настало время его выхода в сопровождении лотарингских крестьян. Выход был совсем короткий, король построил его на движениях ригодона — на невысоких прыжках, при которых юбки и чепец колыхались самым комическим образом.
Людовик видел, что публика улыбается не из любезности, а от искренней радости, и он был счастлив.
В комплиментах его величество не нуждался. Этого добра он и так получал с избытком. Но сделать то, что вызывало не вымученный, а искренний восторг, было его постоянным желанием. Он потратил немало времени, обучаясь верховой езде у лучшего берейтора Франции, Плювинеля, но поверил в себя только на турнире, устроенном пятнадцать лет назад во дворе Лувра в честь Анны Австрийской.
Тогда молодые дворяне состязались в «охоте за кольцом». Это развлечение пришло из Испании и должно было понравиться королеве-испанке. Слуги вкопали столб, в котором на высоте чуть менее туаза и чуть более туаза были просверлены дырки, в дырки вставлены шесты, а к шестам очень слабо крепились кольца — около половины парижского фута в поперечнике. Нужно было на полном скаку попасть острием копья длиной в полтора туаза в кольцо — так, чтобы оно, сорвавшись с шеста, повисло на копье. Людовику удалось проделать это трижды, и он, немного смущенный, отправился получать главный приз, перстень с бриллиантом, из рук своей юной супруги.
Тогда он познал, что общее восхищение правдиво и не имеет противного привкуса лести.
Править же страной, как покойный отец, Людовик не мог. И даже не пытался. Любить так, как любили покойного отца, французы его не могли. Он понимал: не за что. И все же пытался быть достойным уважения. Он был отличным охотником, неутомимым ходоком — семь лье в день не шутка. Ему было двадцать три года, когда он вдруг сообразил, что в детстве его не научили плавать. Отложив все дела, научился сам.
И чем только еще не занимался! Верный л’Анжели однажды придумал ему развлечение — шить одежду для ручных обезьянок. Молодой король прекрасно умел сплести корзину и рыболовную сеть, испечь хлеб, сковать в кузнице гвоздь, починить сломавшуюся карету.
И странно ему было слышать, что придворные считают, будто он скучает. Словно единственным веселым занятием для него было бы управление страной, а все прочие — унылы и печальны!..
